воскресенье, 08 октября 2006
"Первая порция бесплатно".
Первую главу "Старика и зверя" (гы-гы) вывешивают в открытый доступ, чтоб
создать представление об и все такое. Остальное, как и обещала, с понедельника в закрытом.
Может, кто еще захочет присоединиться. Или не захочет.
СТАРИК И ЗВЕРЬ
хищник
то, что было на СИ под заголовком "Старик"Он был стар.
Так стар, что годы уже не радовали его – как радуют зрелого мужа боем заслуженные шрай-йанрро, драгоценные ожерелья, и подвески, и зажимы для парных кос – но обременяли впустую. Счет его жизни теперь шел не на быстролётные десятилетия – на лета, и каждое прожитое лето было как новый слой позолоты на доспехах, новая пластина на поясе, новое звено в гирлянде-ньярте – как новое бремя. Хотя его спина пока не горбилась под ней. Держался старик все еще гордо и прямо – но все сильнее напоминал древнего родового идола, под взглядом которого трепещут мальчишки, едва оторванные от материнских сосцов и приведенные в дом воинов.
«Первый предок», – произнес тогда взрослый, Старший.
И предок показался ему, мелкому сосунку, огромным, как гора. Кожа великана почернела от времени и растрескалась, но золотым огнем горели глаза и покоилось на плечах ожерелье, неподъемное для живого – черепа, черепа… да, древние были гигантами, равными горам. Равными мертвым богам и такими же мертвыми и бесстрастными. В детстве он мечтал сравняться с великим родоначальником Арга Чьяура… Вот и сравнялся – кожа потемнела, морщины прорезались под глазами, и одеревенела крепкая спина.
«Одно твое имя повергает ничтожных к’хур-арци в грязь», – говорил ему Кхаи шрао Эркрегруа. – «До сих пор. По-прежнему. Что будет, когда они услышат твой голос, грозный воин?»
И он, Ийиира из клана Арг, высоко обнажал клыки – смеялся.
Вспоминал о приятном.
Гарра, гурарти. Он еще помнил хруст их костей на своих зубах. Кости низкорослых были толсты и прочны, но его молодые зубы – еще прочнее. Тогда он, самый юный и дерзкий из военачальников, капитан родового цъсайша на острие атаки, уже помышлял не сравняться – превзойти первого предка. Тогда он мог не тратиться на удары ножом – его когти были остры, а руку врагу он перегрызал для потехи, на спор.
Мог бы и сейчас – зубы не совсем затупились…
(Он дотронулся языком до левого верхнего, расколотого клыка. Ощутил знакомую щербину.)
(Причмокнул, высасывая волоконце мяса, застрявшее между мелкими передними зубами.)
А вот вкус плоти гурарти он позабыл.
И уже не хотел освежить свою память.
Время – самый подлый убийца, – думал старый шрао, привычно перебирая бусины костяного браслета. – Он ранит исподтишка и ждет, пока из добычи не вытечет вся кровь. Старость похожа на коварную рану – она не болит, только тело отчего-то тяжелеет и засыпает. Туман застилает глаза, исчезают желания, воля гаснет…
Нет, до этого еще далеко. – Пальцы, окрашенные в цвет венозной крови, задержались на излюбленной бусине. Стиснули, словно собираясь ее раздавить, но через миг отпустили. Погладили вырезанное на бусине лицо; его искажала предсмертная гримаса… тот резчик-гурарти был хорош, все передал верно. Ийиира и сейчас, взглянув на браслет, мог узнать каждого из добытых тогда врагов.
Хотя что это за враги!
В юности он охотился на цаагнов и куойи, достойных противников и достойную поживу. А в старости его отправили устрашать жалких к’хур-арци, восемьдесят лет назад втоптанных в грязь и не смеющих из нее подняться. Толстобрюхие айи были пристойней этих тварей – их самцы хотя бы не визжали впустую и не клянчили подачек: жизни, уступок, объедков со стола…
Но то была его первая настоящая победа. Такая, после которой не зазорно хоть на погребальный костер – Рра опустит копье и Миа-хан взглянет приязненно. (Так напомнил себе Ийиира – и, ослабев от пустых воспоминаний, уступил этому выродку, болтливому словно хилльяр, среди которых он привык обретаться. Эркрегруа, ха! Скорее, Экргреа, отродь Экргра…)
Варвары тряслись, слыша его голос – это правда.
Но велика ли честь – страх прирожденных трусов?
Говорил он в малом кругу старейшин – давно стоило убрать отсюда этих ничтожеств, а земли заселить серокожими. Айян плодятся, айян смогут добывать кристаллы кх’гури быстрее и без бесконечного нытья. Да и хилльяр давно зарятся на Кив-Армайр – стоит бросить им кусок за верную службу… Но голос его возвышался напрасно. И вот он – итог…
«Говорящий с варварами», посол кроваво-небесного Ур Шрао в раздражении отбросил браслет и потянулся к надпитому кубку.
Но и вкус шу’соа не радовал его, казался водянистым. Далеко отсюда, у родного очага Арг тэ-шрао Ийииры, юные безбрачные женщины собрали недозрелые семена соа. Растерли их и держали во рту, чтобы семена напитались влагой, сладостью женской слюны, сладостью неутоленного томления. Сварили брагу… Но телесные желания в старом воине почти умерли, и он едва чуял эту сладость. Так все и уходит, живой кровью из жил, – вкус к выпивке, к дикому мясу, в нетерпении сорванному с огня… вкус к женщинам. Его первая, достойная жена мертва, и чувства к ней иссякли. А ведь было когда-то…
Эссей он взял по обычаю чести, по своему выбору – не сосватанной. Его страсть к ней была велика… Он убил ее ничтожного мужа, и его побратима, и их отродий, и ровно через год Эссей принесла ему детей – его первых детей. Она одна молчала, когда остальные женщины выли и оплакивали мертвое потомство. Ее тело было крепко и гладко, как у юноши на пороге зрелости, а бедра не раздались даже после родов. Ийиира держал ее рядом с собой дольше, чем позволяли приличия. Возвращал к себе еще четыре раза. Но сейчас, в чужом мире не мог вспомнить ни ее лица, ни молодого запаха.
Только чувство выполненного долга, только спокойное удолетворение осталось ему на память от тех ночей, когда они в согласии и страсти зачинали общее потомство.
Женщины, гарра. Влечение к ним истощает, как долгая летняя жара. Пожалуй, он даже рад, что с возрастом избавился от него… а с побратимом они расстались много лет назад. Расстались без сожалений. А ведь в юности их сердца бились так согласно, будто у них с Лрайтой было два сердца на двоих. И разлучаться с ним было – как резать ножом по живому.
С возрастом даже боль от ран притупляется.
Хотя до сих пор, при взгляде на молодого Лрейру, когда тот низко склоняет голову и подливает старому воину вина, и подвески в его распущенных волосах тонко позвякивают… когда Лрейра в задумчивости пропускает длинную прядь у щеки между пальцев… Волосы его – огонь, руки горячи… но плоть старика – хуже сырого дерева. Его первым порывом было отослать сына побратима прочь, чтобы не будить пустых воспоминаний и сожалений. Не отослал. Но и к себе не приблизил.
Так… изредка звал согреть ночь. Лрейра был уважителен и мягок, и Ийииру брала досада – он искал нового Лрайту, хотя бы его отражение, а находил почтительного юнца. Слишком почтительного, до робости – посла брала досада, ему мнилось, что побратим, запальчивый до безрассудства и острый на язык, никогда бы не повел себя так. Не стал бы чтить чужие морщины… и холодность на грани слабости.
Глядел бы с вызовом.
Ушел бы, вопреки слову отца, не спрашивая ничьего позволения…
(При этом Ийиира словно бы забывал, что его Огнегривый давным-давно такой же старик, и их страсть – друг к другу и к жизни – остыла и, как горьким пеплом, подернулась равнодушием).
(И что сам он, как ушкейта с подсеченными крыльями, топчется в пыли, не в силах подняться в небеса.)
Жестом посол остановил пасынка: хватит, – и тот отошел к стене и присел на корточки, поставив кувшин с брагой на землю.
Надо его отослать, – в который раз подумал Ийиира, следя за юнцом краем глаза. – Нечего мальчишке возиться со стариком, когда его сверстники ищут воинской удали и славы. Размякнет, одрябнет душой… Но до чего хорош и строен… то-то будут соперничать за его внимание и привязанность. Нет, отошлю. Пора. Он ведь немногим младше младшего сына Ийярмы, а тот уже заслужил себе мужское имя…
Троих достойных отпрысков признал Ийиира за долгую жизнь. И еще семеро полегли в битвах, в стычках со сверстниками, на охотничьих вылазках, и имена их не на слуху у живых. И у троих родилось сильное потомство – род не угаснет. Но горечью, не гордостью отдавали мысли о взрослых сыновьях. Где их почтительность? Испокон веков старика, утратившего силу, ждал хотя бы удар копьем – последняя милость. Ведь зазорно уходить бессильным, оскудевшим, как треснувший сосуд – к Наставнику Воинов. Зазорно умереть от слабости и истощения, подобно изгою, которому вышибли зубы.
Постыдно умереть – не от оружия…
И бесчестно – не в подлинном бою, а… как от унизительной подачки. Или Праотец Воинов слеп и его можно обмануть? (Он презрительно повел ухом.)
Так где честь его сыновей? Где Айхарра, его первенец? Ведет «Ожерелье битв», как он, Ийиира, вел когда-то. Новое «Ожерелье», перенизанное; новый корабль. И в его собственном ньярте уже не меньше трофеев, чем в отцовском… И слава его слышна далеко. Почему он не позовет своего отца – встать по правое плечо? Почему не предложит отцу – умереть с честью?
Но, гневно скалясь при этой мысли, при мысли о сыновьем равнодушии и забвении, в глубине души старый воин знал, что не сможет вступить на «Найрья-ахх-Эйшши». Даже прилети Айхарра сюда. Бегство всегда позорней смерти. И милости он не ждет, и подачек никогда не принимал. Ни от кого. Воин сам творит свою судьбу.
Он швырнул через стол бесполезный кубок, который в немой ярости смял и сломал в кулаке; слизнул брагу с мокрой ладони. Привкус собственного пота показался отвратительным – он почти утратил мужскую пряность и лишний раз напоминал о неизбывной слабости и старости. Запах не спрячешь – это верно. А вокруг пахло родным домом, весной – он сидел в саду, где выросли деревья с Ур Шрао и куда не проникали пронзительные запахи чужого города… Хоть гурарти не отстроили столицу, и вокруг жилища посла были лишь руины и пустое вычищенное пространство, здесь все равно воняло чужаками. Но сейчас в саду пахло только весной и молодостью, а от близкого Лрейры исходил тонкий аромат юности и вызревающей силы… а он, Ийиира, был стар, так унизительно стар и тяжел на подъем.
Вопреки собственным мыслям легко и резко Арг тэ-шрао Ийиира поднялся. Встал – рослый, суровый как родовой идол; младшие воины невольно опустили глаза – старший гневался.
– Что ответить пришедшим от к’хур-арци? – негромко спросил Кханр шрао Тшайура. Он единственный смело встречал взгляд дальнего родича.
Но тот словно не услышал. Напряженная гримаса раздвинула темные губы, сверкнули клыки. Но вождь быстро совладал с собой.
– Приготовьте корабль, – бросил Ийиира. – Полечу охотиться на равнины. Один. – Его взгляд отсек все возражения и оттолкнул Лрейру, который было просветлел лицом.
…Когда опаленные развалины Инури, былой столицы конфедерации гурарти, промелькнули и остались далеко за бортом двухместной чииры, гнев и раздражение перестали терзать сердца воина. Спокойствие наконец снизошло на Арг тэ-шрао Ийииру, и он откинулся на спинку кресла.
Река блеснула под крылом корабля – светлым клинком; и мысль посла унеслась далеко, к ее истоку. Где-то там, среди палевых равнин, похожих с высоты на шкуру гарха, бродят дикие звери. Небесное око, спутниковая разведка, сегодня утром заметила большое стадо двуногих травоядных. А где еда, там и хищники.
А где хищники, там и трофеи.
(Пальцы Ийииры погладили рукоять старого ножа. В движении была рассеянная ласка – такой давно не получал от него никто из сородичей.)
А еще там, при ближнем облете заметили «ужас» равнин Харру-майра, мощного гривастого зверя с внушительными, в пол-локтя клыками.
Не йэрхма, но все-таки…
Все-таки он испытывал волнение. Слабую дрожь у правого сердца, тень возбужденного предвкушения, которое охватывало его, совсем юного, безымянного и бескосого, когда-то…
Испокон веков, от начала нынешнего мира, от крови Первого Воина, старики, чуя приближение дряхлости, в одиночку уходят в пустыню. Как уходили когда-то мальчишками, что мечтают однажды стать великими героями. Воздух пустыни чист, и чисто охотничье оружие.
Воин сам творит свою судьбу.
Воин сам берет свои трофеи.
И никто не скажет, что Ийиира из клана Арг сбежал, пускай и в смерть…
Но смерти – на деле – он не искал. А искал нового напряжения воли и сил; нового подтверждения, что он, мужчина, еще способен жить, как подобает воину. Охотиться. Преследовать. Бросать вызов.
Противостоять.
А если смерть придет… что ж! он ее встретит.
И поглядим, у кого зубы острее.
Ийиира улыбнулся своим мыслям, блеснув непокрашенными клыками. Нет, они еще не затупились…
Посла нашли только на второй день – никто не смел тревожить его покой и уединение. Ни сородичи, ни гурарти, ни плотоядные твари Армайра. Его тело лежало у погасшего костра почти нетронутым, не оскверненным червями; рядом валялось расчехленное охотничье копье – не запятнанное кровью. Чист был и нож-аххарт. Видимо, зверь сумел подкрасться к спящему тэ-шрао, а старик не успел схватить оружие. Он был слишком опытен и горд, чтобы выставлять сторожевые маяки, отпугивающие ночное зверье. Но его чутье и осторожность неминуемо ослабели с годами.
– Он хотел смерти, – произнес Лрейра иин Эмъиярр. Будто в этом имелась малейшая потребность.
Но Лрейра был юнцом, несдержанным на язык, и отделался оплеухой.
Неведомая тварь вырвала послу горло, растерзала грудь и живот. Сила ее была огромна – реберная коробка оказалась вскрыта и выедена как речная раковина. Успел ли посол нанести хищнику урон, осталось неведомо, – кровь пропитала землю, но чья… Ясный след обнаружился только один – лапа зверя отпечаталась на пепле выгоревшего костра. Она была пятипалой, с длинными пальцами и мощными когтями.
Распознать следы не удалось, ни один шрао до сих пор не встречался с подобными существами. Спрашивать гурарти не стали.
Арг тэ-шрао Ийиира был похоронен в спешке, но со всеми почестями, подобающими его былым заслугам. Смерть его не была почетной, однако совершилась достойно; веками воины, постарев и одряхлев, уходили в пустыню, на последнюю охоту, тем самым избавляя потомство и сородичей от зрелища постыдной слабости.
К тому и шло, – все знали, что тэ-шрао Ийиира, как никто, помнит и чтит обычаи.
Собрали и развели костер… Кханр шрао Тшайура, как старший над воинами, рассек и переломил боевой нож покойного; домочадцы, еще не носящие мужских воинских кос, срезали волосы на висках в знак траура.
Когда пепел Арг тэ-шрао Ийииры уже собрали с тем, чтобы отправить к родным камням, Лрейра спохватился: Где же браслет приемного отца? Костяной браслет, с которым тот редко расставался?
Но от него отмахнулись – не приставай, юнец, не до пустых побрякушек.
…Тэ-шрао Ийиира, кровь от крови грозного Арга Чьяура, умер и сгорел на высоком костре. А вместе с ним умирала и сгорала целая эпоха, но об этом никто из шрао не подозревал. Жизнь казалась великим воинам незыблемой и единственно правильной.
***
а этого уже не было 
Костер погас.
А он не может пошевелить и пальцем.
Эти знания пришли одновременно, но будто были с ним всегда: сперва темнота и тупое беспамятство сна, а в следующее мгновение – костер прогорел, тело не слушается, трудно дышать.
Медленно, невыносимо медленно поднялись отяжелевшие веки.
Темнота застила взор: свет исчез из мира. Горло Арг тэ-шрао Ийииры напряглось, пытаясь вытолкнуть возмущенный рев. Но верхняя гортань тоже онемела и не послушалась опрометчивого желания. Из груди не вырвалось ни звука; чудо, что он мог дышать и моргать, – но и только. Он прислушался к себе: сердца бились в лад, хотя и замедленно; стесненная грудь все так же поднималась; и с трудом, но двигались глаза под распухшими веками. Однако в остальном тело превратилось в подобие посмертного критхьяра. И разум оказался заперт внутри – в этом скованном, неподвижном, похожем на окоченелый труп…
Кх’арра!
Ярость, похожая на ужас, охватила старика. Но ее тщетная вспышка мгновенно выгорела и пропала – бейся не бейся, рычи не рычи, никто не услышит, пустое. Головы не поднять, горло перехвачено. Странное спокойствие, почти безмятежность мало-помалу овладели старым воином: вот он лежит, словно мертвый, в мертвой бесцветной ночи, и ничего с этим не поделаешь. Остается лишь ждать…
А затем темнота начала редеть. Словно куски выпадали из черной стены, обнажая серую изнанку ночи. Ийиира вдруг отчетливо увидел костер – неостывшие уголья еще багровели, но подлинного света уже не давали. И это было неправильно. Огонь должен был продержаться до четвертого часа утра, до времени, когда земля и воздух охладятся, и неподвижное тело во сне утратит часть внутреннего жара, сливаясь с прохладной землей. Но дневной зной еще не спал, он это чуял. Не кожей – пересохшим носом, слизистой глаз. А вместе с дыханием зноя ветер нес из степи запах гари, хотя Ийиира никак не мог различить – далекий он или близкий.
Однако запах чужака полностью в нем терялся.
Глупец.
Но хитрец…
Как ему удалось подкрасться так незаметно и так ловко подранить? Никакой раны на теле не ощущалось. Но кожа совсем онемела, и чувства притупились: что зрение, что осязание; даже ощущение тела отчасти утратилось. Лишь обоняние не подводило шрао. Однако чужака он не почуял – увидел. Черное пятно все четче проступало по ту сторону кострища. Чужак притворялся камнем, кустом степного бурьяна, но Ийиира, не зная сомнений, помнил, что по ту сторону костра ничего нет. Прежде чем устроиться на ночлег, он вырвал и сжег чахлый кустарник, а траву помягче кинул в основу лежанки. Ночевка была на пригорке. Ничто не загораживало обзор. Зверей он не боялся, охранные маяки не ставил.
«Покажись», – думал Ийиира. Без злости – со спокойным терпением воина, что не бросается на незнакомого противника с воплями и оскаленными зубами, но выжидает возможности нанести верный удар. – «Покажись, тварь трусливая. Кто ты?»
Пятно зашевелилось, меняя очертания. Послышался шорох травы и иной, едва различимый звук – трения ткани о ткань, ткани о землю. Чужак поднял голову, распрямил плечи. Ийиира попытался прищуриться, напрягая лицо; растянул и округлил, насколько получалось, зрачки. Мельком подумал, что глаза его, верно, засияли, как в позорном испуге, но повернуть головы, укрыть предательский блеск глаз он не мог.
Лежа на боку, он мерил чужака взглядом. И расстояние до чужака – тьма и ослабевшее зрение его сильно скрадывали. Но Ийиира помнил, как далеко от него кострище; помнил размеры площадки на вершине пригорка, небольшую косую впадину, выше которой устроился, вывороченную землю на месте кустарника. Противник был невысок, тонок и узок в плечах. Не похоже на толстокостного к’хур-арци. Хийллья? До чужака было нелепо, до зуда под когтями недалеко - расстояние точного удара, расстояние легкого прыжка.
Но когти, даже когти не слушались старого шрао; не поднималась в яростном оскале губа.
Чудо, что он мог видеть, слышать и дышать.
Измывательство.
«Покажись. Тварь».
Тварь за костром вновь пошевелилась. От нее не шел ток живого тепла - похоже, чужак был в плотном костюме, если не броне. Хотя лязга металла Ийиира не слышал, металлом не пахло.
Неожиданно проблеск белизны прорезался во мраке. Рука, – понял Ийиира, – чужак оголил левую кисть. Вслед – тонкой полоской - обнажилось другое запястье. Старый воин следил, позабыв про осторожность, весь обратившись в зрение и слух: вот чужак медленно, палец за пальцем, стягивает перчатку, кидает на землю. Поднятые вверх кисти белизной и странной прохладой (тепла почти не прибавилось) походили на чистые гладкие кости. Казалось, они плотны и бескровны, лишены вен. Но к запаху гари тотчас примешался иной – слабый, но отчетливый запах. В нем, терпком и пряном, чудилось нечто знакомое; запах напоминал о чем-то недавнем, но столь смутно, что Ийиира никак не мог его разгадать. Чужак, между тем, дотронулся сбоку до головы, провел сверху вниз тощим пальцем; и темная завеса упала, обнажая светлый удлиненный овал лица.
Его глаза не блестели. Это был не хийллья.
Напротив Ийииры сидел манх.
Прозрение явилось, как вспышка молнии во время летней непогоды. Пронзило сгустившийся мрак, и он ясно увидел, не ослабевшими глазами – охотничьим чутьем, опытом и умением читать по мельчайшим следам:
Узкоплечее, тонкопалое существо, пахнущее одновременно диковинным зверем, молоком и вяленым мясом.
Короткая шерсть на голове, ровные плоские зубы и лишенные внутреннего блеска глаза.
Вживую Арг тэ-шрао Ийиира видел иин-манхов всего один раз и, глядя, нехорошо подивился их смехотворному, но явственному сходству с настоящими воинами. Оно казалось нелепой насмешкой, подобной кривляниям урода или калеки, которого больше не пускают в круг равных, и он своими словами и ужимками пытается вызвать ярость, достаточную для удара когтей, если не боевого ножа.
Но те двое – не кривлялись.
Они источали причудливый запах, сладковатый и пряный, и издавали неясные звуки (этот сидел и молчал). А движения манхов оказались суетливыми и неровными… точь-в-точь как у кормящихся дал’хов.
«Дал’х-ра», – бросил презрительно Лрейра, и Ийиира не поднял руки, чтобы остановить приемного сына. В словах юнца была правда. Воины дома попытались стравить непривычных созданий – или вызвать на шуточный бой, но пленные манхи не ведали никакой разумной речи и не реагировали даже на уколы и тычки. Не впадали в слепую сокрушительную ярость, как к’хур-арци, не отбивались со всем умением, как цаагн. Даже не бросались на врагов в попытке достойно умереть.
«Зачем воевать с такими?» - посмеялся тогда Тшайура. – «Они же дохнут от одного страха».
Но печаль – и угроза для пугливых никчемных созданий слышались в голосе младшего родича. Пойти на любое сражение – все лучше, чем попусту скалить зубы да стеречь никчемных к’хур-арци, зверея и пьянея от безделья. И нижнее сердце самого Ийииры стеснила тяжкая тоска.
На долю его поколения выпали славные битвы. Поколение его сыновей ждало войны, как пустыня – первого дождя. Дождалось. И сыновья сыновей с гордостью вступили во взрослую пору и рано обрели имена. Но для сверстников Ийииры время истинной славы безнадежно прошло.
Он порадовался, когда манхи умерли. Может, и верно – от страха.
Докучливое тоскливое воспоминание заставило его зарычать. И, лишь зарычав, тэ-шрао Ийиира понял – голос вернулся.
Словно в ответ на его рык, манх заговорил.
- Твое воинское имя – Ийиира, великий воин из Арга. – Голос манха звучал неразборчиво, был слишком высок и тороплив. Но говорил он на подлинном кхар-шрайге, не на говоре хилльяр.
В его словах чудилось оскорбление. Сама его речь – искаженная, невнятная – была оскорблением.
- Но своего имени я тебе не скажу.
«Имени?» Откуда было взяться имени – у манха?
- Скажи прямо, что ты меня не ждал. Но я пришел, и вот я здесь. – Бледные пятна, кисти оголенных рук странным жестом разошлись в стороны. Замерли.
Их видимое бескровие нелепо смущало Ийииру. Заточенный в парализованном теле, бездеятельный разум цеплялся за любые сомнения и пустые детали. У манхов, как помнил Ийиира, была слабая тонкая кожа, обильно текущая кровью при любой незначительной ране. Пленные манхи выглядели теплыми, розовокожими; этот – холодным и белым. Но, невзирая на холод и на речи на кхар-шрайге, это был именно манх – и никто иной.
Он хорошо запомнил их вид и повадки.
Воин младшего сына, юнец с парными косами и с тонкопалыми костяными серьгами в ушах, обозвал манхов скверными бойцами, «легкой добычей», и в голосе юнца слышалось не только обычное воинское бахвальство. Не только презрение к низшим тварям. Для юнца противники-манхи были слабы и нелепы, само их существование оскорбляло его взгляд. Для старика, подобного Ийиире, – пожалуй, зазорны, как разжеванное мясо для потерявшего зубы: дескать, с такою дичью и ты справишься. (Не попроси он сам - привезти ему живого манха, то счел бы подарок Ийярмы позорным ударом, оскорблением чести.)
Однако опыт все-таки не позволял старому воину спешить с окончательным выводом.
Этот манх оказался нагл. И коварен, как зарвавшийся хийллья.
Подкрался и ранил.
Слабак.
Ночь вокруг Ийииры была тиха. Как ни напрягал он слух, но не слышал голосов ночной дичи. Впрочем, полностью поднимать и разворачивать уши он не стал. Да и не смог бы, пожалуй.
– Я свел звезды с небес, – произнес тем временем манх.
«О чем он бормочет? Это всего лишь облака».
Густые тучи обложили небо, к запахам знойной степи и гари примешивался влажный удушающий аромат близкого ливня.
- Теперь мы одни. Никто нам не помешает. Никто не увидит.
«Как же ты исхитрился так ловко подкрасться?»
Погода менялась – нежданно. В тот час, когда чиира покинула своего седока и улетела обратно за горы, ничто в воздухе не предвещало ночного дождя. Впрочем, непроницаемое небо мало волновало старого шрао. Куда более его тревожило собственное тело, никак не желающее подчиняться.
Но он пытался.
- …И мы можем поговорить. Я знаю, что ты можешь говорить, старик. Хотя предпочитаешь молчать.
«Старик?» Ийиира едва не оскалился. Хотя позорные слова были правдой, их невыносимо было слышать от этакой твари. Он знал, что дал’х явился его убивать. Но в манере ничтожных не осмелился не то, что бросить неприятелю открытый вызов, – хотя бы напасть со спины. Напасть с честным оружием в руках. Как Ийиира ни приглядывался, никакого оружия у манха не замечал. Но, возможно, оно было спрятано – до поры.
Подольше бы не наступила та пора.
Голос к Ийиире возвратился, дыхание сделалось легче и чаще, уши чутко дрожали – в темноте раздавался легкий хруст. Манх что-то делал со своими пальцами.
- Скажи мне, старик, у вашего рода есть небесные жители? – Манх показал на небо. – Не расскажешь о них, пока есть время? Что с вами происходит, когда вы умираете? Кто встречает вас на той стороне большой воды? Известен ли вашей жизни смысл?
Ноздри сильнее втянули воздух, и запах гари потек в глотку. Откуда он идет? – Ни зрение, ни слух не давали ответа. Мягкопалый зачем-то поджег степь? Или степь поджег его корабль при посадке? В запахе, как и в холодной коже манха, мерещился некий подвох.
Пустые мысли – отвлекали, и Ийиира их изгнал.
- Зачем вы считаете нас животными и держите нас за нечто неразумное? – спросил тем временем манх. На его ладони теперь светилась табличка, и шрао понял, что чужак читает с нее нечто. Прислушался краем уха: - Ты, дышащий в гневе, неужели из-за тебя опустеет дом манхов и камни сдвинутся с места? Пустое!
И верно – пустое.
Ноздри медленно сжались. Затрепетал, отмирая, язык. Вернувшееся ощущение кожи остротой походило на боль. Манх увлеченно болтал со своею рукой.
- Костер у незнающего чести потухнет. Огонь больше не даст ни искры. Погаснет очаг…
Ийиира глядел, как двигаются губы мягкопалого. Узкое лицо манха было различимо все внятней – зрение оживало и становилось острее. Чужак уже не казалось мертвенно белым, будто нагая кость. Его голова выглядела гладкой, совсем лишенной волос. Странное уродство: манх, а голова как у к’хур-арци.
К’хур-арци, цх‘гарра, твари никчемные, ни на что не пригодные.
Гнев придавал старику упорство и силу. Возраст – терпение.
- Его мощный шаг сократится, и погубит его собственный замысл, потому что ноги заведут его в ловушку…
А с хийлльяр он поговорит – позже. Ийиира почти уверился, что это «позже» настанет. Ведь его пальцы…
Манх вдруг умолк, бросив бессвязную болтовню, и Ийиира немедленно замер. Но чужак лишь с шумом вдохнул и выдохнул воздух. Табличка на его ладони угасла, плечи опустились и обмякли.
- Гарра. Ты понимаешь, – он не глядел на Ийииру, пялясь куда-то в темную степь, где умолкли все звери – только шуршала трава, – я всю зрелую жизнь учу молодняк простым правилам. – Манх поднял узкий палец, затем и второй. - Не болтать впустую с дичью. Не играть впустую с дичью. – Он почесал за ухом. Ийиира следил за чужаком, не сводя глаз. - И что я делаю, сидя здесь, перед тобой? Болтаю! Ахха! – Он вскинул руки и что-то пробормотал по-манхски. – Пусть бездетные женщины скажут, что наставник воинов – пустоголовый кувшин. Пусть бескосые мальчишки кинут в меня грязью. Цх‘гарра, увидь мою смерть!
Слова манха напоминали лепет малого ребенка, едва обученного мужским словам; ребенка, который болтает, что ни попадя, кичась мнимой разумностью речи. Ийиира даже не пытался отыскать в них какой-то смысл. Почти не прислушивался к ним. Но все же невольно насторожился, когда мягкопалый вдруг произнес, повторяя старую пословицу, ведомую что воинам, что женщинам:
- Вот мудрость: каждый сам творит свою судьбу. Каждый получает то, что заслужил. Смерть – опытный охотник, и для каждого – своя смерть. Подумай об этом, пока у тебя осталось время. Что ты сотворил, чем навлек на себя такую смерть? Кого я должен ею порадовать?
Ийиира молчал.
Манх издал свистящий звук. Закачался из стороны в сторону.
– Скучный ты, старик. Звери равнин умнее тебя. Это плохо. Зубы у тебя остались, а чутья нет как нет.
Обнаженный нож лежал, где лежал, – под левым боком, у бедра, чуть вдавленный весом тела в рыхлую подстилку. Дал’х не заметил его и не забрал. Пальцы Ийииры, казалось, отделяли от головы многие дни пути – так медленно шло их движение. Наконец, кончики пальцев коснулись шершавой кожи рукояти. Замерли. Манх все пялился на свою ладонь, ничего не замечая, продолжая болтать, и Ийиира плотнее стиснул зубы, чтобы не зарычать от радости: Готово. Взял! От гари сильно першило в глотке.
«Но что же горит?» - снова толкнулась неуместная мысль. И знает ли об этом мягкопалый?
Он не старался угадать. В поведении иных порой было менее смысла, чем в поведении зверей. И это ставило их ниже зверей. Зверь бы не стал крутить головой по сторонам, когда рядом находится враг.
- В его роду не останется ни сына, ни внука. Никого не останется в доме его воинов, все уйдут.
Не стал бы говорить пустых слов. Даже если это некие угрозы. Кто угрожает, но не нападает?
Но, возможно, дал’х чего-то ждет? Или кого-то?
Пустые сомнения…
Непроглядная тень будто сгущалась за спиной манха – ночное зрение, похоже, все еще подводило старого шрао. Но это было неважно. Он мог бы и не тянуть. Но, вооруженный терпением и настороженностью – к непривычным повадкам, все-таки выжидал.
Манх снова умолк, табличка угасла и пропала, будто и не было. Только похрустывали пальцы чужака да шумело его быстрое дыхание.
- Предки всех ч’ловеков, – произнес мягкопалый чуть медленней и внятней, но словно говоря сам с собой, – убив на охоте зверя, просили у него прощения.
– Убьешь меня? – выдавил Ийиира, будто через силу.
Манх показал зубы до десен.
– Ты сделался слабым, Ийиира из Арга. Будь ты на двадцать лет моложе, ты ни за что не стал бы разговаривать с червем.
Правая рука все надежней сжимала рукоять аххарта. Ийиира чуял, как возвратившиеся силы нарастают в нем - так готовится вскрыться перезрелый стручок кхаирша. Вот-вот онемение окончательно треснет и взорвется верным действием. Еще пара мгновений и…
- Последнее слово? – спросил манх, переводя на старого воина тусклые темно-белые глаза; очередной бессмысленный вопрос.
Ийиира попытался всем видом показать, что бессилен и, как ни напрягается, не может поднять головы. Что впустую разъярен и раздразнен. Пускай все внутри него выло от необходимости притворства перед манхом. Верно, такой отклик пришелся тому по сердцу. Опять заблестели плоские зубы – манх, торжествуя, оскалился.
Мнимая тень за его спиной казалась все черней и плотней, но это нимало не смущало Ийииру. Он весь сосредоточился на предстоящем движении, на точном броске.
Одного – будет достаточно.
- О нет, – промолвил мягкотелый и помотал головой. – Я не убью тебя, Ийиира из клана Арг.
- Не будет тебе приличной смерти, с-старый ты дурень, – последнее он добавил на человеческом наречии.
А затем, к немой радости Ийииры, манх зачем-то опустился на четвереньки и, странно выламываясь в плечах, пополз вперед, прямо через костер. Треснуло под ладонью непрогоревшее полено, взлетел вдруг сноп искр...
И старый воин впервые увидел – то, что стояло за ним.
А дальше было еще хуже! 
-
-
08.10.2006 в 12:15-
-
08.10.2006 в 12:30Мне хуман понравился.
Беленький-ссссс.... нагленький-ссссссс
-
-
08.10.2006 в 12:38-
-
08.10.2006 в 13:18Inaey Тема хумана будет всесторонне раскрыта ниже.
Modo_ устремления к ксеноциду
Тема ксенопсихологии будет раскрыта еще в количестве.
-
-
08.10.2006 в 13:57-
-
08.10.2006 в 14:01-
-
08.10.2006 в 14:13Пока очень нра.
-
-
08.10.2006 в 14:23-
-
08.10.2006 в 15:36ЗДОРОВО!
-
-
08.10.2006 в 15:39-
-
08.10.2006 в 15:42Потому что нельзя сразу, с головой, в такую жесть и такую завязку... меня, с моей слабой психикой )
На самом деле - здорово, захватывает.
-
-
08.10.2006 в 16:40Ну, это еще не жесть...
-
-
08.10.2006 в 16:43Знаю. Но я не ожидала убийства на первой же странице такого харАктерного перса )
К тому же.. что может быть страшнее, чем умершая эпоха?
-
-
08.10.2006 в 16:57Да, наверное. "Гибель богов" своего рода.
-
-
08.10.2006 в 16:59очень интересно, теперь буду ждать продолжения с нетерпением
-
-
08.10.2006 в 17:00Вот-вот.
-
-
08.10.2006 в 17:05Спасибо.
Loony
Новые боги приходят.
-
-
08.10.2006 в 17:15Если бы ты знала, как вообще меня втянуть в чтение трудно, но я втянулась, теперь ассоциаций полно
-
-
08.10.2006 в 17:15-
-
08.10.2006 в 17:16А о старых все забывают
-
-
08.10.2006 в 17:21Это жизнь. У кисов в памяти поколений остаться куда сложнее, чем у людей, кстати говоря. Так что у них самих установка на "круто отжечь и умереть". В этой жизни - вся слава.
-
-
08.10.2006 в 17:27*рыдает в голос*
Люблю твоих кисов )
-
-
08.10.2006 в 17:31-
-
08.10.2006 в 17:38Людей я и так люблю (иногда), а кис - только редких
-
-
08.10.2006 в 17:38А по ю-пику и не скажешь
-
-
08.10.2006 в 17:42Это не кошка, это - Мистик
Но фишка в том, что она на руках у Ксавье - место, которое я-дракон была бы не против занять
-
-
08.10.2006 в 17:48Пардон, не опознала.О! Дракон в следующей главе.
-
-
08.10.2006 в 17:54... он проживет дольше одной главы, правда?
-
-
08.10.2006 в 17:54Он будет одну главу.
-
-
08.10.2006 в 17:56Я в тебя верила ))))