Шшшшшшшшшшшшит. Неужели все настолько плохо?

пойду-ка, выпью йаду, что ли....

Для Ауренги и особенно для Сефирот, которая просила про образы хищей в литературе.



Ц’Харна, затаившись, лежал в кустах рикеша. Над ним, как шшиин на закате, звенели тонкие голоса хуманов. Не заметят? Пробегут мимо? У мягкотелых слабое зрение и обоняние, а, главное, потеряв след, они быстро теряют и интерес к охоте и удаляются в свои холодные поселения. Только бы не заметили. Ц’Харна плотно прижался к земле, надеясь с нею слиться. Голоса звенели уже над самой головой, потянуло запахом хуманов, теплым и съедобным. Охотники ломились через кусты, громко топая и треща сухими ветками, – совсем не стереглись. Ц’Харна прижал уши. Кажется, прошли мимо…

- Да вот же он! – радостно заорали наверху, и у хищника сдали нервы. Он вскочил и рванул наутек, не разбирая дороги…

И со всего размаха впечатался в чьи-то колени и мягкий живот.

- Держи его! – На Ц’Харну обрушилась плотная ткань, остро пахнущая потом хумана и искусственной дрянью, которой они так любят на себя брызгать. Хищник яростно завопил и принялся полосовать ткань когтями. Земля ушла вниз – его подняли на руки, больно стискивая бока. Ц’Харна заорал еще громче.

- Голосистый какой кошак, - проворчал хуман, прижимая бьющегося хищника покрепче и выпутывая его голову из куртки. – Чует неладное. А ну цыц!

Ц’Харна зашипел, потом гордо замолчал, глядя на хуманов злыми круглыми глазами.

- Шикарно! - произнес тот хуман, который закричал «вот он», и зачем-то потер руки. – Сейчас мы его будем бить? расчленять? скальп сдирать? усыновлять?кормить шоколадом! Хочешь шоколада, деточка?

- Какой нахх шоколад? Очумел? Иваныч, у нас колбаса докторская еще осталась? Только сервилат финский? Да хххх с ним, тащи сервилат, сожрет! – Хуман с белыми волосами, в котором Ц’Харна сразу признал вождя, уставился на хищника и жутковато оскалился. – Во-от… сейчас мы тебя накормим, сиротинушка. Будешь знать, что не все хуманы – сволочи. На всю жизнь запомнишь.

Хищенок захлюпал носом и тоненько завыл.



…Гуманитарная русская экспедиция по осчастливливанию хищей продолжала свою нелегкую и неблагодарную работу…

Уважаемые ПЧ. Вас у меня аж 41 человек, все умные, занятые и в большинстве своем пишущие, поэтому спрашивают в упор - найдется такой герой, который согласится зачесть первую часть моего бреда aka Вьетнама, прежде чем я его вывешу в свободный доступ (не далее, чем в сентябре)?

Не бетировать. Мне его, слава богу, отбетили (доводят, как раз). Просто зачесть и внятно имхануть. Нужно мнение стороннего человека.

Текстик маленький, 45 листов в Ворде, разбит на небольшие главки.



Явного слэша нет. Техники мало. Хищей aka шрао aka пушистых мало. Есть немножко садизма, военный лагерь и оч. странный главгерой.

Faire de leur vie un empire

Blood and tear

Faire l'amour a Marie

Blood and tear

Et Marie est martyre

Blood and tear

Sur le mur nos soupirs



Fuck them all

Faites l'amour nous la guerre nos vies a l'envers

Fuck them all

Faites l'amour nous la guerre signez notre enfer

Fuck them all

Faites l'amour nous la guerre nos vies a l'envers

Blood and soul

Faites l'amour dans le texte le sens et le sexe



как ни странно, почти все понимаю Вот и вторую темку к бреду подобрала, спасибо-спасибо-спасибо эмтиви.

Надо же дожить до такого возраста, когда не то, что спаривать никого неохота, но даже фанфики читать, предложи мне кто пейринг на заказ, я только руками разведу. Не хоцца никого.

Сегодня перечитывала старого доброго Эрика Фрэнка Расселла.

Сейчас, десять лет спустя, все это старое-доброе читается весьма... гм. Мрачные, агрессивные, но туповатые инопланетяне неуловимо смахивающие на коммунистических китайцев и даже, кажется, во френчах, которым бравые русские американские космические разведчики с коварством иезуитов пудрят мозги, уговаривая сдаться на милость Развитой Цивилизации по-хорошему. Что они таки разведчики, сомнений не возникает. Зато на кой землянам планеты с многомиллионным населением и инфраструктурой, вот в чем вопрос. терзают смутные сомнения

Правда, повесть про землянина, до такой степени задурившего китайцам мозги, что они его чуть ли не с почетным эскортом из плена выпустили, по-прежнему жжот.

Юстас!

Ни одна религия мне так на сердце и не легла. Это очень печально. Отсекается целый культурный пласт(ы)... поглядишь, бывает, как люди (т.е. писатели) браво используют католицизм, дзен-буддизм, а то и сантерию, ворохнешься было книшку про шаманские обряды почитать, да и бросишь от скуки. На мой взгляд всякие эти истории про Кришн и баронов Суббот - нечто неподъемное, изучению чего Жизнь надо Посвятить, не иначе. Стыдно признаться, ничего не знаю даже про ислам. А вот деверь моей сестры как в протестанство из католичества перешел, так сразу на машине написал "Я фонат Иисуса" в том смысле, что уже не Девы Марии. Ибо лайфстайл.

Мда. Остается только юзать зороастризм, но это на редкость непоэтичная религия. На мой вкус, конечно....

Крокодил не ловицца, бред не пишется. С горя убила неделю на сочинение спин-оффного рассказа. И написала (йййииха!) В опчем. Кому интересно поглядеть на недогеноциденных пушистых.



Приезд генерала ФСБ на пенсии в замиренный Урус-Мартан вьетнамского главгероя в резервацию на Ур Шрао. Бабы, детки. Намеки на взаимный беспредел, потуги на рефлексию, секса нет, техники нет, рейтинга нет. Идиллия!!! Только хороводов в кокошниках не хватает.

Вот с этого паршивца у мя и тащщутся.



читать дальше…Шаг.

Еще шаг.

Вот так – по одному и каждый, как пометка о пройденном: короткий – точка; длинный, отстающий, волочащийся – тире. Похоже, он несколько переоценил себя: жара, солнцепек… и такая тяжесть, словно солнечный свет здесь имеет вес и давит на плечи – тащи его или падай. Эдак и в памяти ничего путного не останется, кроме этой ноши и нудной морзянки: точка, тире, вот и еще один дом пройден, а цель все не приближается, да и есть ли она, невыдуманная цель?



При ходьбе он, как старец на клюку, тяжело опирался на роскошную, черную с серебром трость из реликтовой дальбергии - прихрамывал. Да и с возрастом заметно отяжелел, давала о себе знать восточная кровь; даже, пожалуй, обрюзг, глянешь в зеркало – щеки висят, мешки под глазами. А вот шрао его возраста… да. Самая зрелость, расцвет мужских сил; уверенность и мощь, свои крепкие зубы, золотые насечки на броне – если заслужил, конечно. Где-то сейчас та броня?

Посредник, поглядев на часы и трость, оценив старомодный, а вернее, вызывающе консервативный костюм визитера (и ошибившись в цифре оценки раза в три), проникновенным голосом, даже не спекулянта – сводника, предложил сэю, пока суд да дело, приобрести местных «сувениров» - резьба, чеканка, все от проверенных перекупщиков, напрямую и комиссия минимальна, по особым ценам для особых клиентов, а может…? Возможно, сэя заинтересует нечто уникальное – брелок для ключей или, скажем, кошелек из натуральных материалов? Хорошая выделка, на года. Пепельница? Нет, спасибо, я не курю. Сэй едва сдержался, чтобы не врезать засранцу тростью по зубам. Не врезал; даже не поинтересовался, хорошо ли идет бизнес, многие ли покупают. Эх, старость не радость… Посредник, впрочем, не настаивал. А для активных развлечений сэй явно был не в той форме… старикан. Респектабельный и состоятельный, но – далеко за шестьдесят, и никакими омолаживающими процедурами этого уже не спрячешь.

Миста Эбрамс заикнулся все-таки: что если – вприглядку, с безопасного расстояния, с борта флайера, где полный комфорт, мягкие кресла и прохладительные напитки. А, если пожелаете, - совсем уж сутенерским голосом, - можно организовать и…? Но сэй Доу, ни да, ни нет не говоря, так громко, астматично засипел и даже извлек из кармана белую тряпицу – промокнуть пот на шее, что стало ясно – от этого толку не будет. Но что-то ему все-таки было нужно от «лучшего тур-оператора Земли-восемнадцать» (во внешней, зазывной рекламе все законно и благопристойно, но… мне вас искренне порекомендовали, - и названо несколько имен, посредник потом пробил по своей базе: да, вспомнил, прилетали, заказывали, покупали).

И, помявшись, инопланетник наконец признается, что именно.

- Это можно как-то… устроить? – спрашивает он, глядя на оператора выцветшими зеленоватыми глазами, и до мисты Абрацумяна вдруг доходит, что дедуля вполне мог участвовать в той, в первой войне. И даже, чем черт не шутит, убивать.

- О, разумеется, - и «коренной ирмолэвец», эмигрант и оккупант, плотно прижившийся на бывшем Ур-Шрао, тактично улыбается.



Это место казалось очень старым, хотя ему шел шестой, что ли, год. Но вот такая особенность у здешнего тускло-золотистого, в сепию света – состаривать и облагораживать. Да и материалы подходящие, вневременные – песок, камень и желтоватая глина… уаргран, вспомнилось слово, однокоренное с «Ур» - дом (в высоком смысле этого слова), обиталище. Прародина.

Логично – достаточно посмотреть по сторонам. Здесь (и сейчас) все из глины и светлого природного камня; и не асфальт, а утоптанная, но все одно песчаная, пылящая земля под ногами – тянет снять ботинки и, как в детстве, зарыться в мягкий прах пальцами, хотя песок, наверняка, раскален, словно кухонная плита, только подошвы зазря обожжешь… а они ведь босиком? – кажется, так. Он еще при первой встрече удивился – почему-то думалось, что они должны ходить на носках, на цыпочках, словно фелиды; да ничего подобного – плоские, узкие ступни, неуловимо обезьяньи – длиннопалые, цепкие. Зачем им такие, у них и деревьев-то, настоящих лесов мало, да и не всякое дерево выдержит такую тушу в прыжке. Пальцы на ногах очень ровные и длинные, заметно длиннее и подвижней, чем нормальные; впиваются в мокрый песок, в сырую землю… но здесь-то почва прокалена нескончаемым зноем, и как они не обжигаются?

Стоят. И не таясь, но словно растворяясь в этом невозможном свете, в дрожании раскаленного воздуха над камнями, в синеватой тени у домов, и дома здесь…

Разумеется, - объясняют ему, - им в порядке гуманитарной помощи ставили приличное жилье, так ведь они не желают. Приедешь, бывало, а они во дворе, под навесами, целым табором – устроились. Щиты, панели со стен поснимали… и куда? Все выдрано и раскурочено, рамы высажены, внутри только что на пол не насрано. (Дикари, - это не произносится, но подразумевается. Да-да, - кивает он, поддакивая несказанному.). Уничтожено. Сплошной вандализм. Спросишь, а тебе в ответ: жьярхо. Или «воняет». Но чем же воняет, - собеседник расстроено, совсем по-бабьи всплескивает руками, - если там дезодораторы встроенные стоят? Озонаторы? Нет – воняет и все.

Не надо так оправдываться, - хочется сказать ему; сказать и одобряюще похлопать собеседника, кучерявого инженера-волонтера из Корпуса (и, надо полагать, из Комитета… впрочем, отнюдь не в чинах), по руке, - не надо, я все понимаю. И про типовые дома, и про медицинскую помощь, и про безголовые тела на обочине… конечно, асоциальные элементы постарались, здесь нельзя быть неосторожным и нельзя идеализировать. Я знаю, как чертовски трудно оказывать помощь, когда ее не хотят. Когда приходится насильно впихивать ее в глотку, по локоть уходя, чтобы точно не выплюнул, з-зараза… о да, отлично знаю.

«Но что же…» - спрашивает он немного наивно, - «у них ведь были какие-то города, инфраструктура? Так почему…?»

На него глядят оторопело – окстись, родимый.

Мероприятия по обеззараживанию, дезактивации… да, это на годы. Сейсмические смещения плит, у них же все коммуникации… конечно. (Он снова кивает.)

Ну что же, не хотите типового - отстраивайтесь сами, как умеете, благо нынешняя политика опять потворствует мультикультурности и самобытности рас. Да и туристам, верно, любопытнее – так. Хотя туризм сюда… но это, думается, пока.

Единственный, наверное, «турист» километров на двести вокруг огляделся, не сбавляя шага: господи ты боже, какая унылая, скупая архаика – саманный кирпич, дикий камень да изредка дерево, цху`каш. Если не знать, кто это строил… ведь здесь, на воздухе даже ничем не пахнет.

Он шел по убогому спецпоселению, как стародавний этнограф по деревне каких-нибудь индейцев-навахо, загнанных бледнолицыми победителями в резервацию: такие же глинобитные халупы, и косы, и полуобнаженные смуглявые тела – промельком, в полумраке дверных проемов, реже – за оградами, у стен; словно захваченные врасплох, но на деле – и не подумавшие убраться. И такие же взгляды исподлобья, и подспудные ненависть и страх – он надеялся, что не его, что от него сейчас не несет предательски –испугом, а только усталостью, застарелым изнеможением тела и души, которое эти рослые твари всегда презирали и посильно избегали.

Почему ты еще не мертв, развалина? – он, наверное, до сих пор мог бы сносно сказать это на шрайге.

«Почему ты не умер?» Ему ведь так и не ответили. Не пожелали. Ступай, ищи ответ сам.

Нет, он никогда не искал, глупости какие лезут в голову, да и ищет ли сейчас? – он ведь сам не знает, чего хочет. И зачем явился сюда, в поселок с замысловатым названием Кххайргре… чего-то там, совершенно непереводимым на спинглиш: «брасать», «через небо», «каменный порог»… бессмыслица; наверное, какая-то метафора. Никто название не переводит; официально поселок номерной. Или попросту Хайр, созвучно шрайгскому «камень»; и это всех устраивает.

Едем в Хайр? – И эхом: Едем.

Приехали.

Пошли по главной и единственной улице. Он впереди, спутники – чуть сзади. Дома, дома…

Единственное, на что он втайне, но искренне надеялся – это ощутить то чистое волнение, тот истовый трепет, которого был лишен при первом контакте. И неведомо на каком шаге это ощущение вдруг пришло, подступило, как гипертонический прилив крови к вискам, – тугим аритмичным толчком в сердце, комом в горле, тьмой перед глазами. Ах, черт, ах, мать моя, да я же…! Он приостановился, разом обессиленный, но поспешно сделав вид, что просто разглядывает камешки, вделанные в ограду, - сероватые и темные, невзрачные. Непонятный узор (узор ли?) не складывался. Проводник предупредительно сунулся из-за плеча – он отмахнулся: все нормально. Наверное, его сопровождающим было скучно – клиент еле плелся, ничего не прося и ни о чем не спрашивая, и им самим поневоле приходилось молчать и придерживать шаг. Впрочем, им неплохо заплатили… и чаевые он даст, обязательно. Щедрые даже. Только не докучайте. Не надо никаких комментариев и исторических справок. И никаких «зрелищ» устраивать тоже не надо. Он заранее предупредил, что хочет просто пройтись и посмотреть. Как они тут живут. Всего-навсего. Бог знает, что себе вообразил этот липкий «миста Эбрамс». Хотя его домыслы, вероятно, в чем-то недалеки от истины: путешественник явился полюбоваться на побежденного врага.

Он чуть прищурился. Очки на нем были самые обычные, темные (приходилось беречь зрение), а жаль. Помнится, навигационные пульты шрао замечательно выглядели в тепловом режиме, вот и эти камешки, тусклые и слюдяные… разная скорость нагрева, вероятно. Как они, должно быть, сияют по утрам, создавая объемный, разноцветный рисунок, а человеку такого и не увидать невооруженным глазом. Он ощутил укол зависти, - привычной, не жгучей, а, скорее, даже доброжелательной. Умеют, мерзавцы. Постоял, прислушиваясь к себе. Ну все, отлегло, можно и дальше…

Куда?

Искомый «момент» он пережил; теперь ему, как этнографу, по сценарию положено остаться здесь, с благородными дикарями. Остаться, поселиться на отшибе, прислушиваться и приглядываться, вникать в иную, древнюю культуру, учить на слух язык, путать слова, чтобы над ним смеялись, а смеются – значит, не боятся, значит, почти приняли чужака, и смеяться вместе с ними, прослыть юродивым, болтливым чудаком – и, если повезет, немножечко шаманом, курить трубку, пить и пытаться неуклюже станцевать на каком-нибудь празднике, доведя хозяев до истеричного хохота – они ведь не танцуют, никогда, тем более, вальс… жить, пить и умереть в собственном доме-гхорх`хайне, и быть похороненным по их обрядам, что для этнографа-любителя – верх признания.

Так – по сценарию. Но никогда не будет так.

Человек, исследователь способен прижиться в стае горилл, но никогда – в львином прайде.

Они молчат и смотрят, как из засады, и не нападают, наверное, лишь потому, что рядом с ним топочут двое наемных охранников в полной выкладке, и жилистый проводник (он же егерь), которого здесь знают, и ганнер в небесах сидит у бортового орудия скайларка… хотя раньше бы их такая малость не остановила – какой смысл жить, если не можешь убивать? Теперь смысла не прибавилось, но они, похоже, кое-чему научились, эти бешенные твари, и только провожают его, ничтожного, красноречивыми взглядами – кого еще нелегкая принесла? Куда ты прешь, поганый манх?

А он и сам не знает: заборы и стены, ни деревца, в глину – ослепительные зайчики – вмурованы осколки зеркала, а там – снова камешки, синеватые, мозаика. Убого, да, по сравнению с новомодными «хрустальными шпилями» и «воздушными садами», но они пытаются… наверное, жить, как жили их далекие предки. Как жили бы люди, если б их загнали обратно в пещеры и заставили жрать сырое мясо – когда это мясо удасться поймать… А мужчин в поселке, похоже, мало, неестественно мало, особенно взрослых, а которые есть, кто не на «заработках» и не в бегах – те стоят в тени и пристально глядят… от 75 до 90 процентов популяции – почти официально, и рекомендовано как-то держать в этих рамках.

«Вот вылупились, бляди», - написано на костистом лице проводника. И тоскливое, привычное: - «Гранатой бы вас, черножопых, зажигалкой. Шугнуть».

Он мог бы порассказать молодому (большую войну тот застал годков разве что в пять) про правильные методы обращения с врагами – больше не из пережитого, однако из проверенных источников: как мы их… тогда, - но проводник, пожалуй, и сам бы мог порассказать туристу немало занимательного. Так бы и пообщались. Он этих тварей откровенно не любит (вон морду как скривил) да не по традиции, не по стариковским байкам и киношным «часам ненависти», а по личному опыту. Хоть и кормится с них, а не проникается, паразит. И это правильно. И это взаимно. Тут только зазевайся – сожрут и костями погремят.

Но – не тронут. Эти и сейчас. За ссутуленной спиною старого манха стоят четверо отменных защитников, сталь и прекрасная реакция, да военный гарнизон порта Ирмолэв, да окрестные базы, да гражданские «отряды самообороны»; а еще –победоносный синезнаменный флот, и армия, и вся военная мощь Старой Земли и федеративных колоний незримо стоят за его плечами. Которые аж хочется распрямить браво – смотрите, какой хрен с горы к вам пожаловал! Но тяжесть давит, и плечи опускаются.

Он шагал все медленнее, хромая нога быстро устала. По крутым, скошенным, слишком высоким ступенькам в скале он спустился боком, приставляя ногу к ноге; проводник неумело пытался поддержать клиента под локоть, словно дорогого дедушку, тот снова отмахнулся – сам.

Сполз кое-как.

Ну, куда его черти (внутренние, самые злые) тащат?

На деле ему уже чертовски хотелось в тенек, куда угодно, только подальше от этого пекла. Но куда? Он вновь заозирался. Вокруг, похоже, ни души, стены, стены, без окон, без опознавательных знаков – будто ничьи… над ближайшим входом – резная доска, вроде наклонной полочки. Козырек? «Наличник» – вспомнилось из детства.

Сумрак за дверью обманчиво сулил прохладу.

Как там ему пообещали? – В любой дом, в любое помещение. Заходи, разглядывай, снимай. По праву сильного – даже туда, куда раньше не было доступа самим воинам, в уийр-миат, женские дома. Если бы они еще существовали…

- Сюда, пожалуй.



Столб пыльного света пронизывал гостевой зал. На самом деле, он не знал, как называется это помещение, но пусть будет «гостевая». Перед нею был параноидально тесный коридорчик, а за ней – уже переход во внутренние, жилые помещения. Но туда не добраться, староват он стал карабкаться вверх-вниз по отвесным лестницам.

Ничего, здесь в самый раз, - и сопровождающих заметно отпускает. Им тоже не особо улыбается лезть вглубь.

И стула не надо. Ничего, я постою. Не так уж я и дряхл.

Да, сходите, приведите всех, пожалуйста. Вот пусть девочка – это ведь девочка? – сбегает. Я подожду…

Он все-таки снял очки – после яркого уличного солнца не разглядеть было ни черта. Хотя и разглядывать оказалось особо нечего: пустота, бедность, коврики, большая металлическая шкатулка в нише, видимо, старинная, с причудливыми узорами на боках… он поспешно отвел взгляд, пока кто-нибудь не додумался услужить, поднести вещицу богатому клиенту – посмотреть, потрогать, может, и забрать. Больше смотреть было не на что. Только луч света, падая из треугольного потолочного окна, сиял на крупных матово-белых зернах, что заполняли мелкую выемку в полу. Зерна были вроде кукурузных – квадратные, чуть скругленные и гладкие, и что-то знакомое чудилось в их очертаниях… Он прижмурился. «Нет, не соображу». Остальную комнату съедала душная темень; здесь и впрямь оказалось немногим прохладней, чем во дворе, и все равно пот мигом выступил на шее и висках. Но платок он доставать не стал – побоялся одеколоном перебить здешний запах, непривычный запах жилого дома шрао – где и когда он еще его почует?

Пахло в зале, конечно, высушенной глиной. И обжитой комнатой – он не знал, как иначе это назвать. А еще (он судорожно попытался разложить непривычное на знакомые составляющие)… еще: малоприятно – прогретой звериной шерстью, и чуть приторно (лакрицей? едой? чужим потом?)… А потом, вслед за шорохом ткани, накатил новый, резкий запах – горькота и сладость, причудливая смесь полыни и жженного сахара. Значит, горечь ему тогда не чудилась. Значит, была… Больше ничего не определялось. Однажды он эксперимента ради попробовал расширить себе обоняние, и за неделю чуть не свихнулся – слишком сильными и многообразными сделались запахи, и половина из них – неприятными. И мигрень навалилась и не отступала. Он убрал улучшение (пятиминутная операция, крючком – р-раз) и вновь лишился нюха. Но нельзя же иметь все сразу…

Он невольно шмыгнул носом и, наконец, открыл глаза: что тут у нас? Вся семья в сборе?

Наверное, да.

Плетенный ковер (циновка?) под ногами казался истертым, и ему пришло в голову, что стоило снять на входе ботинки… хотя чего уж теперь, какие тут церемонии. На самой хозяйке обуви не было; длинная юбка качнулась в движении – голые ступни, оливково-смуглое переходило у подошвы в розовое, словно кожу намазали цветным мелком. Притупленные ногти на ногах накрашены – золотое с красным, и на губах-полосках, кажется, темно-пунцовая помада. Ишь ты, тигрица в макияже. От людей они, что ли, понахватались?

Проводник на корявом адаптированном шрайге спросил, где ее мужчина.

- Откуда мужчина? – ответила равнодушно и снова необщительно замолчала.

Детишки – и приведенные, и те двое, которых застали в коридоре, - тоже молчали и из своего угла, с циновок, пялились на чужаков.

И он, преодолевая смущение и тревогу, все-таки не отказал себе в удовольствии их поразглядывать. Разве не для этого он сюда явился?



Платье на ней до странного напоминало древне-критское, с оголенной грудью и тяжелой юбкой до пола. А волосы были – непроглядно черные, и не в косах, а крупными кольцами; завитые, решил он, не от природы. И от этой смоляной черноты ее лицо казалось еще желтее, пергаментней… неприятней. Конечно, все шрао красою не блещут, но здесь все-таки прекрасный пол. Дама.

Хозяйка стояла, скрестив руки на груди… на плоских грудях, крепко обхватив локти узловатыми пальцами. Только метательных ножей в наплечных ножнах не хватало. На неподвижном лице – глубокие метки, как от когтей. Значит, чья-то вдова.

(А глаза у вдовушки тигриные, страшненькие, и весь очерк лица – неожиданно звериный, диковатый; и сильно уплощенный – против мужского. Или это память играет с ним дурную шутку? Когда он в последний раз вблизи видел взрослого мужчину из расы шрао? Даже неохота считать.

Неохота-то неохота, но память услужливо подкидывает – двадцать девять. Целых двадцать девять лет. И все – ни пока, ни прощай… ни следа.)

Он на миг прикрывает глаза… к черту слезливые воспоминания, этот стариковский удел, как плед и кресло-качалка. К черту, он здесь и сейчас. И еще крепко, не позорясь перед этой… чужой дамой, стоит на ногах и меряет ее оценивающим взглядом.

Ну, что сказать – не красотка, не эта… Джелла Моник. Однако и на таких, говорят, находятся любители. Да и у них, кажется, от века не позорно женщине ложиться под победителя. Даже почтетно и обязательно. И бог знает, как порой искажаются этнические стереотипы в кризисной ситуации.

Сам он с трудом воспринимал это поджарое существо с жилистыми руками и ногами, как «настоящую» женщину. Юбка, локоны, краска – будто пародия. И крупные лиловые соски в три ряда, беззастенчиво и нестыдно. Самка? – пожалуй.

Опасная? (Клыки упрятаны, когтей не видать, но рост, мускулатура, у бабы – мама дорогая!) Безусловно. И плодовитая – пупок торчит, скоро живот под нос полезет. На шестом, как минимум, месяце хайрская мать-героиня.

Плодятся, говорили при нем, как тараканы. Чтоб и нам так. – И это беглое, необдуманное «как тараканы» показалось ему несправедливым. Почему не «как кошки»? – кошки тоже активно размножаются.

Действительно, живого потомства у хозяйки оказалось неожиданно много, четверо сопляков мал-мала-меньше; он решил, что старшие – погодки, хотя они могли быть и тройняшками. Один, едва ли годовалый, – кажется, мальчик, а по остальным непонятно: по две тугие косички, перемазанные щеки и всей одежды – одинаковые короткие юбочки из темной ткани да амулеты, резные косточки на шнурках. Нет, не амулеты – первые трофеи. Птичек или ящерок детки поймали.

Тихие какие. Вон та, кажется, заверещала да неожиданно пронзительно, когда ее поймали за шкирку, и (непонятная возня впереди, в коридоре), как оказалось, вывернулась и полоснула охранника по руке, к счастью, защищенной; тот отвесил паршивке затрещину – заткнулась. И больше ни звука. Забилась в угол, присела знакомо – на корточки и даже зубы не скалит… Дисциплинка.

Ему пришло в голову, что он никогда прежде не видел их детей, тем более таких маленьких. Самок – видел. Самок на Станцию привозили – потом, после, ближе к концу. Особые охотничьи экспедиции… Он неизменно, с замиранием сердца спрашивал у сопровождающих: Не Сион? Не отряд «Гора-Сион» этих брал? – сам не зная, какой ответ хочет услышать. И как переживет, если однажды в ответ раздастся: да.

Наверное, они должны были его умилять, как щенки или котята, но не умиляли, вот незадача. Маленькие неумытые твари. Беспризорники, не зверята. Носы совсем приплюснутые, и глаза у всех четверых круглые и блестящие, словно стеклянные пуговицы: желтые, зеленоватые… бестолковые. Самый мелкий, бесштанный, грыз и сосал большой палец. Наверное, первый коготок прорезывается. Может, конфетку ему дать? По головке погладить?

Что там положено богатому туристу вытворять?

…Это могут быть его и дети, не забывай. Вполне могут. Почему бы и нет? (Хотя метки на лице… нет, не стоит. Но ты только представь!) У них отцовство – состояние факультативное, необязательное. Отец обычно признает выросших сыновей, зачастую и не своих, родаковых, побратимовых; дочерей – никогда. Но в метриках это не записывается, только в фамильных хрониках, на стене славы, да и то не в каждом роду и не в каждом поколении, и всякий шрао начинает жить по сути с нуля. Представь, что это – от него, и не вороти нос.

Не представлялось. Босячата.

Только что мелочь не попрошайничают.

Кстати, о мелочи.

Он пожевал губами, соображая, чтобы такого все-таки сказать. Потребен был жест, слово, хотя бы попытка… А то – пришел, поглазел… как дурак в картинной галерее, рот разинув.

Какие у вас милые детки… мэй. Это ведь ваши детки? Да, и погодка нынче замечательная.

О чем можно поговорить со шрао? Если не о «сколько человек в отряде»?

Как ваше имя? – И в молчании чудится: к чему имена?

Луч света (часы?) неторопливо смещался вправо, но яркая выемка в полу все еще притягивала взгляд.

«Зубы», - понял он вдруг. – «Там должны лежать зубы, а не эти… зерна? камешки? Плоские такие, травоядные… Сколько зубов добыл ваш муж, мэй? Ваши мужья? Нет, так нельзя, нехорошо… вдруг мало? Может, пальцем туда ткнуть и анекдот рассказать? Говорила мне мама, учись… скажем, Кхергма… учись-ка лучше на стоматолога. Сидят два шрао в плену, а один другому и говорит…

Ну, сам посуди, о чем можно разговаривать с манхом?»

И, главное, зачем?

Он вздохнул и повернулся к проводнику:

- Вот что, скажите ей, что у меня тоже дети… внуки… а впрочем, ничего не говорите, ладно. – Не будем попусту лгать.

Он наконец извлек из жилетного кармана приготовленную стопку карточек – обналичил и обменял перед самым вылетом в спецпоселение, нормальные деньги – на эрзац, на пищевые талоны. Так ему посоветовали. Этим – деньги? Не надо. Не стоит, сэй, они их пропьют или проширяют. Кроме того, вы же понимаете, им не положено, - так ему сказали. Ну да. Разумеется, я понимаю. Вдруг оружия накупят – на его гроши.

Атташе представительства на Ур Шрао – очень милый, очень услужливый мальчик лет двадцати пяти. Ему приятно – и в перспективе, как он надеется, выгодно – внимание «господина Доу».

Не давайте денег, сказали ему. Иначе отнимут. Нет, не у вас.

У них? – он удивился, впрочем, безмолвно.

Скользкие талоны казались фишками из детской игры. «Монополи», так кажется?

Он невольно поискал взглядом, но мебели поблизости не было – ни стола, ни стула, а пихнуть подарок высокой в руки – вот, это для вас, - он не решался. Да и не возьмет она. Шрайка глядела надменно, сверху вниз, не склоняя головы, и глаза у нее были такие же, как у отпрысков, - круглые и желтоватые. На редкость неприятные. Хотя смотрела не на руки и не в лицо, а как-то мимо; взгляд словно соскальзывал с пришлого манха. А он все-таки подошел поближе, наклонился, грузно опираясь на трость, и положил деньги на пол – и ее лицо на миг дрогнуло; он заметил (осталась еще кой-какая наблюдательность), как расширились ноздри шрайки. Для нее эрзац-деньги – пахли. Младенец неожиданно шустро метнулся и ухватил пригоршню разноцветных карточек - попробовать на вкус, но пластик ему не понравился и полетел обратно на пол; на одном талоне остались зарубки от молочных зубов. Никто больше и не дернулся – подобрать.

Что ж, будем считать благотворительную миссию выполненной. Он пытался, но не мог почувствовать досаду. Только ужасную неловкость – зачем все, к чему? Он способен дать намного больше, одарить всех и вся, пускай насильно и безрадостно, но вот – отделывается жалкой подачкой. Все-таки он слишком хорошо помнил то время, когда эти создания были страшными, непобедимыми врагами, ненавистными убийцами. Да и – были ли? Он снова посмотрел на молчаливую шрайку. На широком, уродливом лице не читалось ненависти к манху; взгляд ее был лишен того – яростного, невыносимого - накала презрения, и только отрешенное, глухое высокомерие стояло в нем, как непроточная вода. Зато детишки, невесть чей приплод, не сводили с низенького толстого «гостя» глаз, и ему показалось – да они оцепенели! Они его боятся! – они уже умеют бояться ничтожных «червей» в термокостюмах, эти послевоенные ребятки. И в этом открытии почему-то не было ровным счетом ничего приятного. О, сколько времени и сил понадобилось, чтобы такой, как он, смог стоять совсем рядом, на расстоянии неторопливого движения, от свободного шрао и не бояться, что эти когти сейчас лениво полоснут, сдирая пол-лица. Что зубы сомкнутся на шее. Что нож… хотя у самки не было ножа, но зачем он – такой? Если даже младенец, возящийся у его ног, способен своими тонкими зубками пробить человеку руку до кости. Не намеренно, по неразумию. Намеренно здесь никто бы… ведь так?

Сколько? – Всего-то навсего тридцать лет неприрывного «замирения», миллионы смертей с обеих сторон – и все ради того, чтобы один трус не боялся стоять рядом со шрао. Стоять, пялиться, швырять гроши на бедность, гладить детишек по головам… конфетками угощать.

Эх, знали бы они, кто к ним пожаловал. Не просто червь, а настоящий Победитель, враг, чьими костями не погнушался бы и кхейм-тшрайн, главный над воинами. Когда-то. Много-много лет назад.

Неожиданно он почувствовал себя невыносимо старым, - дряхлой развалиной, отдышливой и взопревшей, несмотря на преновый костюм. Нет, пора уходить. (Он выпрямился.) Пока совсем не расклеился. Но прежде…

- Кхайра сурингхл шрау, - произнес он медленно и неправильно, будто выучил эту вежливую фразу специально ради гостеприимных хозяев. – Долгрэ.

- Хейрр! – раздалось в ответ нежданное и оттого оглушительное. – Су ойшшо вриг шравх!

И он, как на нож, наткнулся на темноглазый, свирепый и дерзкий взгляд. Мальчик… или девочка?... нет, все-таки мальчик стоял за отдернутым занавесом. Проводник предостерегающе шагнул вперед, но старик остановил его неожиданно властным жестом. У парня, долговязого, росточком со среднего мужчину человеческой расы, было угловатое, ассиметричное лицо. Целая копна тонких кос, светло-каштановых, с пепельными полосами. Упрямый лоб, подбородок. Ни оружия, ни родовых украшений, но где-то они, думалось, припрятаны.

Подросток, которого берегли, которого укрыли от опасных тварей, а он не пожелал прятаться, выскочил. И нахамил.

«А воинов среди нас больше нет». И какая злость… какая горечь в глазах. Он взгляделся в эти блестящие, аж горящие фонарями глазищи: да, бурые, по-людски – карие. Янтарные.

Путешественник почувствовал, что счастливая улыбка невольно раздвигает его губы. Хотя чему тут было улыбаться? Тем более, счастливо? – Парень исподлобья буравил пришельца откровенно хамским взглядом. Нарывался. «Не забывайте, что вашу улыбку они могут воспринимать, как оскал, как насмешку, как провокацию». Не забываю. Но я могу себе позволить – провоцировать и поучать.

- Лгарст, - произнес Эм Джастин Харт – на безупречном шрайге, но не стараясь подделать шрайгскую невоспроизводимую интонацию. И чужие гортанные слова выходили у человека непривычно напевно – пускай слушают и вникают. – Хкора ойуше кхинш…

И, бесшабашно улыбаясь, он ткнул в молодого хищника пальцем:

- Ннерсм шраву, - и подмигнул.

Интернет поган до невозможности. Каменты поэтому запаздывают, извините.



Вчера отбечила очередной кусок безобразий. Выяснилось, что даже при очень вдумчивом бета-прочтении возникают траблы с пониманием некоторых моментов который для афтора, естесно, самоочевидны, ну написано же все! прямым текстом! русскими буковками! Или понимаемы с применением логики. Например, что пойманного языка никто не поволокет на допрос в Москву на Землю, а запытает прямо на месте, потому что пока его доволокут, дислокация поменяется, база сместится, боевики в горы уйдут.

Или что даже если очень чистоплотное и приятно пахнущее существо подержать недельку в антисанитарных условиях, вонять от него начнет конкретно.

Ну я прямо даже и не знаю. Тяжело задумалась.

Опять она провалилась. Бляпесец. Пойду повешусь.

Вот и пейши тут чего! Лет шесть знакомства, знаем друг друга как облупленные, постоянный роман в письмах, но все та-ак медленно.

На экран Мак-Грегор трахает Тильду Суинтон. Некрофилическое зрелище.